Dima
23.02.2007, 14:41
История Андрея Егорыча, школьного учителя, Героя России, записанная с его слов обозревателем “МК” к Дню защитника Отечества
Андрей Егорыч — герой секретный. Разведчик, командир группы спецназа. Офицер не кадровый, закончил педагогический институт. 31 год, капитан. Героя России получил в 2002-м на границе с Грузией, отразил нападение внешнего агрессора. По нынешним временам Андрей Егорыч кажется персонажем вымышленным. Чтоб не выдумывать лишнего, я просто записал его монолог.
“То, что мне война выпадет, я не сомневался…”
В Суворовское не попал — все были против: мать, отец, директор школы. Я лучше всех учился, побеждал на олимпиадах: химия, физика, биология, литература — без разницы. Все давалось легко. Первенство города выиграл по рукопашному бою. Отпустишь такого ученика — престиж школы сразу и рухнет. Вот и не дали мне комсомольскую характеристику.
А в комсомол не вступил по идейным соображениям. Время было еще советское, но гласность уже объявили. Солженицыным зачитывался — “В круге первом”, “Архипелаг ГУЛАГ”. В седьмом классе подходит ко мне секретарь комсомольской организации: так и так, Андрей, ты уже взрослый, пора тебе в комсомол. Да пошел ты, говорю, на фиг со своими репрессиями.
У меня, кстати, бабушку при Сталине репрессировали. После войны сослали из Бреста. В Сибири она с дедушкой и познакомилась. Он в НКВД служил, этап из Белоруссии принимал. Увидел бабушку, влюбился. Его за это из органов выгнали. А воевал дед в войсковой разведке. Это как раз те “телоиды”, которые за языками ходили. Пять боевых орденов.
После окончания школы, в августе 91-го, дядька привез меня к себе в Москву погостить. 18-го мы с теткой сходили в парк Горького, покатались на речном трамвайчике, а утром она меня разбудила. В стране, сказала, военный переворот, люди с утра на баррикадах демократию защищают, а ты спишь. Я встал, оделся, пошел на военный переворот посмотреть. На Таганке у виадука два танка, колонна бронетехники куда-то прошла, люди с плакатами, с камнями, митингуют. На баррикаду забрался, пару камней в бронетранспортер бросил. Погулял еще по Москве, вечером вернулся. Защитил, говорю, демократию.
Больше меня тетка не выпускала, а 21-го я улетел домой в Сибирь, собирать документы в Высшую школу КГБ. Я тогда Богомолова прочитал “В августе 44-го”, мечтал шпионов по лесам отстреливать. То, что и мне война выпадет, я даже не сомневался, Россия без войны редко жила. Принес документы в областное управление КГБ. Офицер глянул: а где, спрашивает, комсомольская характеристика? Сейчас, говорю, это не обязательно. А он мне: “Ты че — дурак?”
Момент истины
Срочку служил в радиотехнической бригаде. Мне эти войска казались ненастоящими. После армии поступил в педагогический институт — интересно было, да и просто ради диплома. Учился заочно, работать устроился в спецназ внутренних войск. В 95-м съездил в Чечню. Ничего особенного. Квартиру мне в МВД не дали, и в 98-м я оттуда уволился. А в августе 99-го началась вторая война, и я вдруг почувствовал, что очень туда хочу. Просто какое-то неодолимое влечение. Война — это мое.
Как там, у Богомолова, — момент истины. Жажда знаний. То, что на гражданке постигаешь годами — про себя, про людей, — на войне узнаешь за день, за неделю — в зависимости от оперативной обстановки. А чаще вообще все решает мгновение.
Бывает, человек как будто создан для войны. Сильный, шустрый, лидер от Бога, солдатики ему в рот смотрят. Но вдруг до человека доходит, что могут убить, и... он уезжает домой. А бывает и по-другому. Как-то перед большой задачей усилили мою группу расчетом АГС (автоматический станковый гранатомет. — В.Р.). А кого обычно на усиление присылают? Тех, кого не жалко. Самых никудышных. Вот и мне дали троих: как на подбор — маленькие, хлипкие, безобидные, абсолютно невоенные парнишки. Ругаешь их за сапоги нечищеные, а они смотрят на тебя глазами, полными слез, а в глазах: зачем вы кричите, объясните по-человечески, может, мы исправимся.
Взял их с собой на задачу, куда деваться, и как назло боевики вышли на нашу засаду. Завязался бой. Тут все и выяснилось. Эти три пацана как будто вообще не испытывали чувства страха. Что им приказывал, все делали, пахали, как маленькие тракторы. А они ж не разведчики, ничего не умеют — ни прятаться, ни перекатываться, ни передвигаться короткими перебежками. Приказываю им перетащить гранатомет на другую позицию. Они его хватают — один за ствол, двое за сошки, и бегут по полю в полный рост. Ложись, мать вашу! Командир, а как же? Ползком, б...! В итоге один из этих бойцов, Попов его фамилия, еще и пленного взял. Душара на него вышел, а Попов ему: “Руки вверх, сцуко!”
Алга! За Родину!
Если командира убивают, то его группа перестает существовать. Ее дробят, бойцов раскидывают по другим подразделениям. Потому что каждый командир готовит бойцов “под себя”. Можно, конечно, переучить людей, выбить из них все, что вдолбил прежний командир, и по новой, так же глубоко вдолбить свое. Но на это уйдет полгода, проще обучить новобранцев. Самое элементарное — сигналы управления. Жестами, голосом. У каждого они свои. Голосовые команды принято подавать на иностранном языке, на жаргоне, на какой-нибудь тарабарщине. Чтоб в боевой обстановке противник не мог нас понять. Я, например, команду “вперед” даю на татарском: “Алга!” Просто слово где-то услышал, понравилось.
Если командир ложится в госпиталь, то никто другой с его группой на боевую задачу не пойдет. Бойцов посадят на охрану базового лагеря. А это задача мифическая, потому что спецназ всегда стоит внутри какой-нибудь части. И вот ты лежишь в госпитале. А твои бойцы сидят в палатках на заднице, изображают бдительность, когда остальные ходят в горы, долбят базы, рискуют. Какое к твоим бойцам отношение? Поэтому у меня нет официально зафиксированных ранений. А так — две контузии средней тяжести и осколочное ранение в голову.
“С бойцами общаюсь, как в институте учили…”
Высшее педагогическое образование, конечно, сказывается. Там, где нашему старшине хватает двух матерных фраз, я могу прочитать целую лекцию. Пришел в роту боец, чабан с глухого бурятского стойбища. Очень нечистоплотный. Приглашаю его в канцелярию и полчаса объясняю, насколько важна личная гигиена в условиях коллективного проживания. Боец ловит каждое слово, беспрестанно кивает. Входит старшина, тоже с интересом меня слушает. Наконец я заканчиваю, велю солдату идти, а он не уходит. “Слышь, чудовище, у… стираться!” — рявкает старшина. Боец исчезает, а старшина говорит: “Андрей, он литературного русского не понимает. Только бурятский и матерный”.
Оправдание для жены
Женился я в 93-м. Моему сыну 13 лет. Так что все свои военные мечты я воплощал уже человеком семейным. Когда первый раз уезжал в Чечню, сынишке годика еще не было. Жене сказал за два часа до отправки. Ссориться было некогда, едва успевала в дорогу меня собрать. Я тогда о семье не думал. Просто хотелось на войну. Эгоистично, конечно, но особо себя не корил. А теперь я так думаю, что чем достойнее я проявлю себя на войне, тем лучше моей семье. Лучше ведь, когда во главе семьи стоит достойный мужчина?
Такое вот оправдание я для себя придумал. Нехитрое, прямо скажем.
“Генералов хватало — бойцов не было…”
Помнишь песню про Штирлица: “И ты порой почти полжизни ждешь, когда оно придет — твое мгновение…” 29 июля 2002 года отряд боевиков вошел в Чечню из Грузии. Сколько их там было — неизвестно. Одни говорили 100, другие — 150, но уж точно не меньше пятидесяти. Группа серьезная, тащила с собой шесть переносных зенитно-ракетных комплексов “Игла”. И вот эти боевики нарвались на пограничный наряд. Погранцов было 18 человек. Духи их окружили, прижали ко дну ущелья и стали методично уничтожать. Когда у пограничников почти не осталось патронов, их старший вызвал на себя огонь артиллерии. И вот собрались лампасники в штабе группировки и стали гадать — че делать. Сейчас, говорят, не Великая Отечественная, чтоб своих артиллерией накрывать. Им-то все равно — погибнут геройски, а с нас погоны снимут. Сели эти полководцы в вертушки и полетели поближе к бою, а меня с группой определили в охрану командующего. Прилетели. В километре от нас погранцы насмерть бьются, у них уже восемь “двухсотых”, генералы прикидывают, как остальных спасти, а место такое, что до ближайшего российского солдата три дня ходу. Да еще погода испортилась, туман упал, на вертушках подкрепление не подбросишь, и склоны “крокодильчиками” (штурмовой вертолет “Ми-24”. — В.Р.) не обработаешь. Генералы думают, я сижу, никого не трогаю, сухпай точу. Подходят спрашивают: “Сынок, ты откуда?” — “Отдельный отряд специального назначения”. — “Ну и как думаешь, что можно сделать?” — “Думаю, таких групп, как у меня, надо еще штук восемь. Используем рельеф местности, здесь и здесь втянемся вот по этим складкам. Выдавим боевиков, и погранцы выскочат”. — “А если одной группой пойдете, сколько продержитесь?” — “Минут пятнадцать”. — “А час?” — “Ну, час!” — “А полтора?” — “Хрен с вами, продержусь полтора. Только погода за это время вряд ли наладится”. Вот меня туда и засунули. Нарезали задачу: отжать духов, обеспечить пограничникам коридор для отхода. А кого еще было посылать. Генералов и полковников там хватало — бойцов не было.
Андрей Егорыч — герой секретный. Разведчик, командир группы спецназа. Офицер не кадровый, закончил педагогический институт. 31 год, капитан. Героя России получил в 2002-м на границе с Грузией, отразил нападение внешнего агрессора. По нынешним временам Андрей Егорыч кажется персонажем вымышленным. Чтоб не выдумывать лишнего, я просто записал его монолог.
“То, что мне война выпадет, я не сомневался…”
В Суворовское не попал — все были против: мать, отец, директор школы. Я лучше всех учился, побеждал на олимпиадах: химия, физика, биология, литература — без разницы. Все давалось легко. Первенство города выиграл по рукопашному бою. Отпустишь такого ученика — престиж школы сразу и рухнет. Вот и не дали мне комсомольскую характеристику.
А в комсомол не вступил по идейным соображениям. Время было еще советское, но гласность уже объявили. Солженицыным зачитывался — “В круге первом”, “Архипелаг ГУЛАГ”. В седьмом классе подходит ко мне секретарь комсомольской организации: так и так, Андрей, ты уже взрослый, пора тебе в комсомол. Да пошел ты, говорю, на фиг со своими репрессиями.
У меня, кстати, бабушку при Сталине репрессировали. После войны сослали из Бреста. В Сибири она с дедушкой и познакомилась. Он в НКВД служил, этап из Белоруссии принимал. Увидел бабушку, влюбился. Его за это из органов выгнали. А воевал дед в войсковой разведке. Это как раз те “телоиды”, которые за языками ходили. Пять боевых орденов.
После окончания школы, в августе 91-го, дядька привез меня к себе в Москву погостить. 18-го мы с теткой сходили в парк Горького, покатались на речном трамвайчике, а утром она меня разбудила. В стране, сказала, военный переворот, люди с утра на баррикадах демократию защищают, а ты спишь. Я встал, оделся, пошел на военный переворот посмотреть. На Таганке у виадука два танка, колонна бронетехники куда-то прошла, люди с плакатами, с камнями, митингуют. На баррикаду забрался, пару камней в бронетранспортер бросил. Погулял еще по Москве, вечером вернулся. Защитил, говорю, демократию.
Больше меня тетка не выпускала, а 21-го я улетел домой в Сибирь, собирать документы в Высшую школу КГБ. Я тогда Богомолова прочитал “В августе 44-го”, мечтал шпионов по лесам отстреливать. То, что и мне война выпадет, я даже не сомневался, Россия без войны редко жила. Принес документы в областное управление КГБ. Офицер глянул: а где, спрашивает, комсомольская характеристика? Сейчас, говорю, это не обязательно. А он мне: “Ты че — дурак?”
Момент истины
Срочку служил в радиотехнической бригаде. Мне эти войска казались ненастоящими. После армии поступил в педагогический институт — интересно было, да и просто ради диплома. Учился заочно, работать устроился в спецназ внутренних войск. В 95-м съездил в Чечню. Ничего особенного. Квартиру мне в МВД не дали, и в 98-м я оттуда уволился. А в августе 99-го началась вторая война, и я вдруг почувствовал, что очень туда хочу. Просто какое-то неодолимое влечение. Война — это мое.
Как там, у Богомолова, — момент истины. Жажда знаний. То, что на гражданке постигаешь годами — про себя, про людей, — на войне узнаешь за день, за неделю — в зависимости от оперативной обстановки. А чаще вообще все решает мгновение.
Бывает, человек как будто создан для войны. Сильный, шустрый, лидер от Бога, солдатики ему в рот смотрят. Но вдруг до человека доходит, что могут убить, и... он уезжает домой. А бывает и по-другому. Как-то перед большой задачей усилили мою группу расчетом АГС (автоматический станковый гранатомет. — В.Р.). А кого обычно на усиление присылают? Тех, кого не жалко. Самых никудышных. Вот и мне дали троих: как на подбор — маленькие, хлипкие, безобидные, абсолютно невоенные парнишки. Ругаешь их за сапоги нечищеные, а они смотрят на тебя глазами, полными слез, а в глазах: зачем вы кричите, объясните по-человечески, может, мы исправимся.
Взял их с собой на задачу, куда деваться, и как назло боевики вышли на нашу засаду. Завязался бой. Тут все и выяснилось. Эти три пацана как будто вообще не испытывали чувства страха. Что им приказывал, все делали, пахали, как маленькие тракторы. А они ж не разведчики, ничего не умеют — ни прятаться, ни перекатываться, ни передвигаться короткими перебежками. Приказываю им перетащить гранатомет на другую позицию. Они его хватают — один за ствол, двое за сошки, и бегут по полю в полный рост. Ложись, мать вашу! Командир, а как же? Ползком, б...! В итоге один из этих бойцов, Попов его фамилия, еще и пленного взял. Душара на него вышел, а Попов ему: “Руки вверх, сцуко!”
Алга! За Родину!
Если командира убивают, то его группа перестает существовать. Ее дробят, бойцов раскидывают по другим подразделениям. Потому что каждый командир готовит бойцов “под себя”. Можно, конечно, переучить людей, выбить из них все, что вдолбил прежний командир, и по новой, так же глубоко вдолбить свое. Но на это уйдет полгода, проще обучить новобранцев. Самое элементарное — сигналы управления. Жестами, голосом. У каждого они свои. Голосовые команды принято подавать на иностранном языке, на жаргоне, на какой-нибудь тарабарщине. Чтоб в боевой обстановке противник не мог нас понять. Я, например, команду “вперед” даю на татарском: “Алга!” Просто слово где-то услышал, понравилось.
Если командир ложится в госпиталь, то никто другой с его группой на боевую задачу не пойдет. Бойцов посадят на охрану базового лагеря. А это задача мифическая, потому что спецназ всегда стоит внутри какой-нибудь части. И вот ты лежишь в госпитале. А твои бойцы сидят в палатках на заднице, изображают бдительность, когда остальные ходят в горы, долбят базы, рискуют. Какое к твоим бойцам отношение? Поэтому у меня нет официально зафиксированных ранений. А так — две контузии средней тяжести и осколочное ранение в голову.
“С бойцами общаюсь, как в институте учили…”
Высшее педагогическое образование, конечно, сказывается. Там, где нашему старшине хватает двух матерных фраз, я могу прочитать целую лекцию. Пришел в роту боец, чабан с глухого бурятского стойбища. Очень нечистоплотный. Приглашаю его в канцелярию и полчаса объясняю, насколько важна личная гигиена в условиях коллективного проживания. Боец ловит каждое слово, беспрестанно кивает. Входит старшина, тоже с интересом меня слушает. Наконец я заканчиваю, велю солдату идти, а он не уходит. “Слышь, чудовище, у… стираться!” — рявкает старшина. Боец исчезает, а старшина говорит: “Андрей, он литературного русского не понимает. Только бурятский и матерный”.
Оправдание для жены
Женился я в 93-м. Моему сыну 13 лет. Так что все свои военные мечты я воплощал уже человеком семейным. Когда первый раз уезжал в Чечню, сынишке годика еще не было. Жене сказал за два часа до отправки. Ссориться было некогда, едва успевала в дорогу меня собрать. Я тогда о семье не думал. Просто хотелось на войну. Эгоистично, конечно, но особо себя не корил. А теперь я так думаю, что чем достойнее я проявлю себя на войне, тем лучше моей семье. Лучше ведь, когда во главе семьи стоит достойный мужчина?
Такое вот оправдание я для себя придумал. Нехитрое, прямо скажем.
“Генералов хватало — бойцов не было…”
Помнишь песню про Штирлица: “И ты порой почти полжизни ждешь, когда оно придет — твое мгновение…” 29 июля 2002 года отряд боевиков вошел в Чечню из Грузии. Сколько их там было — неизвестно. Одни говорили 100, другие — 150, но уж точно не меньше пятидесяти. Группа серьезная, тащила с собой шесть переносных зенитно-ракетных комплексов “Игла”. И вот эти боевики нарвались на пограничный наряд. Погранцов было 18 человек. Духи их окружили, прижали ко дну ущелья и стали методично уничтожать. Когда у пограничников почти не осталось патронов, их старший вызвал на себя огонь артиллерии. И вот собрались лампасники в штабе группировки и стали гадать — че делать. Сейчас, говорят, не Великая Отечественная, чтоб своих артиллерией накрывать. Им-то все равно — погибнут геройски, а с нас погоны снимут. Сели эти полководцы в вертушки и полетели поближе к бою, а меня с группой определили в охрану командующего. Прилетели. В километре от нас погранцы насмерть бьются, у них уже восемь “двухсотых”, генералы прикидывают, как остальных спасти, а место такое, что до ближайшего российского солдата три дня ходу. Да еще погода испортилась, туман упал, на вертушках подкрепление не подбросишь, и склоны “крокодильчиками” (штурмовой вертолет “Ми-24”. — В.Р.) не обработаешь. Генералы думают, я сижу, никого не трогаю, сухпай точу. Подходят спрашивают: “Сынок, ты откуда?” — “Отдельный отряд специального назначения”. — “Ну и как думаешь, что можно сделать?” — “Думаю, таких групп, как у меня, надо еще штук восемь. Используем рельеф местности, здесь и здесь втянемся вот по этим складкам. Выдавим боевиков, и погранцы выскочат”. — “А если одной группой пойдете, сколько продержитесь?” — “Минут пятнадцать”. — “А час?” — “Ну, час!” — “А полтора?” — “Хрен с вами, продержусь полтора. Только погода за это время вряд ли наладится”. Вот меня туда и засунули. Нарезали задачу: отжать духов, обеспечить пограничникам коридор для отхода. А кого еще было посылать. Генералов и полковников там хватало — бойцов не было.